Иван устало потянулся, закинув за шею небольшие крепкие руки, одернул рубаху и кончил тем, что еще на одну дырочку затянул старый отцовский ремень. Приготовив себя таким образом, он вышел из конторки в сухую знойную атмосферу цеха.

В чадном воздухе, под огромной, разобранной вверху двухъярусной крышей стояли печи. Только у двух из них яркие снопы света вырывались из смотровых отверстий и веселыми бликами плясали на стене. В освещенных местах выставлялись закопченные грязные углы и тусклые окна с наполовину выбитыми стеклами. Две другие печи стояли холодные и безжизненные. Скрип вагонеток, шорох ссыпаемой стружки, хриплые крики каталей сливались в тот однородный постоянный шум, к которому очень скоро привыкают люди, переставая его замечать. На крайней печи брали пробу. Обострившимся от голода обонянием Иван отчетливо различал острый характерный запах горячего металла, густой и сытный — остывающего шлака и еще какой-то едкий, раздражающий, от которого чесалось в носу и позывало на рвоту.

— Семеныч, аль опять заседать? — окликнул Ивана Афоня Шоров, у которого длинная тонкая шея нелепо торчала из широкого ворота кошомной куртки. Афоня вместо Петуха работал мастером.

— Опять, — не глядя на него, буркнул Иван.

Старый дощатый барак, где помещается Деловой совет, — рядом с мартеновским цехом. У стены из-под сгнивших досок сыплются почерневшие опилки, в них роются воробьи. Перед низкой дверью гнилое крыльцо. Рядом с ним квадратное окно. Рама приоткрыта, и из-под нее ползет сизая струйка дыма. «Видно, опять заседание было», — подумал Иван.

В длинной комнате с низким потолком действительно было дымно. Недавно побеленные стены уже заклеены плакатами, декретами Советской власти, распоряжениями Делового совета. В углу винтовка с треснувшим прикладом.

За столом сидит Миронов с растрепанными волосами и что-то пишет, часто со стуком опуская перо в пузырек с чернилами. Длинное худощавое лицо его напряжено и озабочено. Иногда, отрываясь, он смотрит в окно и ожесточенно скребет в затылке испачканными в чернилах пальцами. На лбу и на щеке его уже виднеются фиолетовые пятна.

Александр Иванович ходит из угла в угол по комнате, заложив за спину руки.

— Садись, будем разговаривать, — сказал он, продолжая ходить.

Иван сел к окну на деревянную лавку.

— Почему не присылаешь суточную сводку?

Иван пробормотал что-то невнятное и полез было за махоркой, но раздумал.

— Что? Не знал? А что ты вообще делаешь в цехе? А? Лопатой махаешь. Вот что, дорогой мой. Печь сдай старшему рабочему. Немедленно, слышишь?

Иван кивнул.

— И приступай к руководству. Ты помнишь, как Гофман появлялся в цехе? — Иван опять кивнул. — Так вот, ты теперь Гофман.

Иван усмехнулся.

— В переносном смысле, конечно, — поправился Александр Иванович.

После этого он несколько минут ходил молча, потом остановился у стола и заговорил своим обычным спокойным голосом:

— Вызвал тебя вот зачем. Получена правительственная телеграмма. Нам приказано немедленно приступить к выпуску броневой стали. Понимаешь, что это такое?

Председатель терпеливо ждал ответа.

— Сложное дело, Александр Иванович, — наконец выдавил из себя Иван. — Я помню, в четырнадцатом году, как война началась, такую варили. Человек десять французских инженеров приезжали. Сам Гофман от печи не отходил.

— Телеграмма подписана Лениным.

— Лениным? — тихо переспросил Иван.

— Да, им. Вот, читай.

У Ивана от волнения перехватило горло. Он долго не мог ничего сказать. Александр Иванович опять начал ходить по комнате.

— На вот, ознакомься с распоряжением Делового совета.

Иван, прижимая к груди желтый листок бумаги и осторожно ступая, подошел к столу и бережно положил телеграмму на самую середину.

— Алексей, читай, — распорядился Александр Иванович.

Иван слушал, стоя у стола. Распоряжение, написанное Мироновым, было похоже на его речи.

— «В этот исторический момент, когда перед пролетариатом России стоит огромной важности задача — отстоять свои завоевания от врага — и в связи с тем, что получена телеграмма от правительства первого в мире Советского государства, в которой указывается, как дальше работать пролетариату нашего завода, а именно, начать выпускать броневую сталь, Деловой совет поручает опытному сталеплавильщику и твердому партийцу Ивану Семеновичу Краюхину немедленно освоить выплавку броневой стали такой прочности, чтобы ее не пробивали белогвардейские пули».

Миронов схватил ручку и нацелился ею в какое-то, очевидно, не нравившееся ему слово.

— Прочти еще раз, — попросил Иван. — Самый конец, для запоминания.

Миронов прочел. Только после этого Иван отошел к окну, сел на лавку и закурил.

— Телеграмму оставь у себя, как официальный документ, — предупредил Александр Иванович. — А сейчас подумаем, как будем решать это дело.

4

Час спустя Иван опять был в дощатой конторке. Только на этот раз не навевал тяжелой скуки железный ствол трубы за окном, не вызывал сонливости монотонный шум цеха и даже голодная тошнота не подкатывала больше к горлу. И уже не хотелось, как раньше, уйти от горячих мартенов куда-нибудь далеко-далеко, где тихий закат и запахи молодых листьев, или с винтовкой в руках драться против беляков.

Нет, он никуда не уйдет от этих горячих мартенов, от раздражающих запахов, от неотступной тревожной мысли. Перед ним желтый бланк телеграммы — боевой приказ, веление партии. Он не инженер и даже не техник, но он — большевик, и, значит, ни о каких сомнениях и отговорках не может быть и речи.

Он уже не мог сидеть. Под его тяжелыми сапогами прогибались тонкие половицы. Теперь он понимал, почему Александр Иванович большую часть рабочего дня проводит на ногах. Этот человек на всю жизнь заряжен неукротимой энергией. Она перебарывает все: усталость, сон, голод. «Ты теперь Гофман», — вспомнил Иван слова Александра Ивановича. Ну что ж, Гофман так Гофман. Иван забросил в угол толстые рукавицы, снял с гвоздика и надел чистый суконный пиджак. Потом, заложив руки за спину и важно поглядывая по сторонам, отправился искать Афоню Шорова. Эх, сигару бы раздобыть подушистее! Наверное, со стороны он выглядел довольно смешно. Рабочие, провожая его взглядами, улыбались.

— Иван, подушку на брюхо-то положи. Начальник, а живот подвело! — крикнул ему кузнец Лучинин, тащивший на плече порванную цепь.

Афоню Иван нашел на второй печи. Мастер выпустил плавку и собирался спуститься в разливочный пролет посмотреть новорожденную сталь. На его темном лице, в глубоких морщинах блестел пот. Маленькие выцветшие глазки весело светились. Иван решил показаться не менее строгим, чем Гофман, и думал, как начать разговор с мастером. Но Афоня, ничего не замечая, заговорил первым:

— Полюбуйся, Семеныч. Истинно сказано, что своя ноша не тянет. — Он указал на подручных, которые делали завалку. Мокрые рубахи на их спинах дымились, блестели горячие красные лица. — А ведь знаю, голодные как волки. Разве при французе так старались?

— Подожди с французами, вспомнил не вовремя…

Иван